Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?
Николай Некрасов
На огромной (целых девять метров!) кухне трехкомнатной квартиры полковника Маркина действующих персонажей этой тайной вечери было в обрез – ты, да я, да мы с тобой: кухонный набор «Киевский» Броварского деревообрабатывающего комбината, холодильник «Днепр», четырехконфорочная газовая плита с взгромоздившимся на нее латунным чайником, газовая колонка, горшок с геранью и оконная форточка. На столе пребывали главные герои: пачка папирос «Беломорканал» и пачка сигарет «Космос», разделенные между собой пепельницей. Их обслуживал гуляющий по рукам коробок спичек «Гомельдрев». Обосновавшиеся в буфете солонка, перечница и хлебница, как и прочая кухонная утварь, выступали персонажами второго плана, а то и просто статистами.
Воскресное рандеву, славно начатое бутылкой армянского коньяка «Ахтамар» и парой рюмок, бережно подхватили и продолжили заварочный чайник и два граненых стакана в подстаканниках. Каждый стакан обслуживала персональная чайная ложка. В данный момент Беломор рассказывал Космосу о событиях военного времени:
– Бывало, лежишь в окопе, зарывшись на дне вещмешка, и отбиваешь атаку фрицев одну за другой. Курить охота – сил нет. А фриц все наседает… Переходим в контратаку: ура-а-а! Вещмешок на спине: трясет, болтает, пули свистят… Выбили фрица с его позиций – перекур. Достали папироску, заломили трубку гоголем в модный мундштучок – курим.
Тут подходит ко мне командарм и говорит: мол, мне с тобой, товарищ Беломор потолковать надо, посоветоваться. Сели мы с ним чин чинариком: дымим, военный совет держим. Говорит мне командарм: мол, немец совсем обнаглел – своими дешевыми сигаретами всю передовую провонял, спасу нет. Комары и те кровь пить у немца отказываются и массово дезертируют в тыл. Заградительные сети ставим-ставим, комаров тех ловим-ловим, душим- душим – а они летят!.. Что делать будем?
Подымил я малость и говорю: надо, мол, товарищ командарм, у немца «бычка языкастого» взять и как следует его раскурить – выведать расположение вражеских пачек, марку сигарет, состав табака и количество единиц средств огневой поддержки. Особенно, говорю, важно узнать местонахождение табачных складов, дабы накрыть их в первую очередь, тем самым перекрыв немцу кислород. Без курева у немца начнут пухнуть уши, а когда хорошенечко опухнут, так что без бинокля видать, мы их, как зайцев, за эти уши из нор и повытягиваем.
Командарм обрадовался и хотел меня тут же чем-нибудь наградить за мою въедливость и нахалку, а я уперся – и ни в какую! Говорю ему: я, мол, сознательно-крепкий боец, папироса пятого класса. Мол, тем и горжусь, что ниже класса нет, а значит, я ближе к народу, значит, самый что ни на есть народный любимец. А это для меня и есть высшая награда. Командарму деваться некуда – согласился и не стал ничем награждать. Стрельнул парочку моих папирос в заначку на «черный день», чтоб тоже, когда спросится, быть ближе к народу пятого класса, и пошел выполнять мои советы.
Вот так, Космос, все и было… Это что! – в другой раз расскажу, как рейхстаг брал. А вообще, дрались мы как черти: до последней капли крови, до последней капли никотина, до последней затяжки… И гибли не за понюшку табака, нет! За Сталина, за Родину гибли… А награды… посмотри, ты хоть одну на мне видишь? На кой ляд они мне сдались?! Видал? – не так давно красовался тут один армянский товарищ, все звездами щеголял. Медалей – клейма некуда ставить! Все какую-то Тамару вспоминал: «Ах, Тамар, ах, Тамар!» – вздыхал. И где он теперь? – рюмки в мойке, сам на помойке. И это еще легко отделался! Могли вообще лишить всех наклеек и отправить в буцыгарню на «перековку».
– Граждане военные, предлагаю объявить курению перекур, – взмолилась форточка, уставшая глотать табачный дым.
– Поддерживаю, – пробубнила пепельница, полная окурков.
– Товарищ Беломорканал, разрешите обратиться?
– Слушаю, товарищ Космос.
– Вы, наверное, и товарища Сталина хорошо знали?
– Не так чтобы близко к губам, но рядом с ним в сторонке дымить частенько доводилось. Сталин трубки обожал… английские… «Dunhill». Такие, знаешь, гнутые, сделанные из бриара – вереска особого сорта. Табачок пользовал отменный, опять же английский: «Эджворт» и «Принц Альберт». И папиросы «Герцеговина Флор» курил.
– Позвольте, в конце концов, когда-нибудь меня вытряхнут?
– Помолчите вы, ей-богу, товарищ пепельница, – мешаете слушать! Вытряхнут вас, вытряхнут, – заверил пепельницу Космос, стряхивая в нее пепел. – Я что хотел уточнить у вас, товарищ Беломорканал…
– Что ты заладил – Беломорканал, Беломорканал. Мы же не на службе. Зови меня просто – Беломор.
– Есть, товарищ Беломорканал, обращаться к вам просто – Беломор.
– Что там ты хотел уточнить?
– Почему товарищ Сталин крошил в свою трубку папиросы?
– Потому что он – Сталин. Кого-чего куда хочет, туда и крошит. Делов-то…
Как-то в феврале сорок пятого был я на конференции заядлых курильщиков в Ялте. Верховноглавнокомандующая трубка страны вела переговоры с парочкой заморских сигар: вирджинской и гаванской. Принимались основные решения о будущем разделе мира между странами-победительницами и репарациях.
– Лишняя землица под табачок никому не помешает. Правильно я говорю, товарищ Беломор?
– Правильно. И пятьдесят процентов от всех репараций на посевные работы. Мир, он ведь на табаке держится. Историческая победа трех великих курцов Сталина, Черчилля и Рузвельта над некурящими Гитлером, Муссолини и Хирохито – тому подтверждение.
Гитлер – фашист, вынашивал бесноватые планы о тотальном запрете курения и введении вегетарианства. Представляешь, Космос? – трезвенник, вегетарианец, к тому же Адольф! И он хотел победить страну, где за чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники, а закусывают всем, что шевелится?! Ну сумасшедший – что возьмешь! Адольф испытывал непреодолимое отвращение к табаку и никому не позволял курить в своем присутствии, даже подруге дней своих суровых Еве Браун. Чем он закончил, известно: разжевал жменю нашей махорки и тут же издох, как скотина от никотина.
Муссолини все губы пятил и нос от табака воротил: мол: кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Вот и напятил-наворотил: пять автоматных пуль принял – здоровеньким и помер.
Хитрый император Хирохито под конец войны перестал косить под рахита: стал сигары покуривать. Это помогло ему избежать виселицы и остаться на троне.
Вообще нацисты первыми развязали агрессивную кампанию по борьбе с курением. О чистоте арийской расы пеклись! Их медики эксперименты на живых людях – табачных листах проводили, опыты ставили! Все пытались установить прямую связь между курением и раком легких.
– Установили?
– Успели изверги. Теперь из-за этой связи легочники курить бросают… глупцы!..
– Товарищ Беломор, может, эти нацистские медики сами рак изобрели: специально, чтобы курильщикам досаждать – отбить охоту?
– А что? изобрели рак, установили связь… Хорошая мысль, Космос! – научная! Далеко пойдешь! Собственно, Вторая мировая с чего началась, знаешь?
– С нападения Германии на Польшу.
– Копай глубже, зри в корень, Космос.
– В какой корень, товарищ Беломор?
– В табачный, Космос, в табачный. Cherchez la femme – ищите женщину, мой друг.
– Что вы такое говорите, товарищ Беломор. Не хочу я искать женщин… С них толку – одна помада на фильтре…
– Ты, Космос, часом не антифеминист?
– Что вы, товарищ Беломор! В целом, я всею пачкою – «за»…
– Ладно, слушай и запоминай: с сигары все началось. Да, да, именно с нее, голубушки, с нее! Черчилль – интриган, тот еще мундштучок, все кричал: «Отберите у меня сигару, и я начну с вами войну!» Провокатор, английский шпион! Вот и докричался: Гитлер решил отобрать: мол, провонял ты, Черчилль, своей сигарой всю Европу!
Вот, брат Космос, какие дела. Да, но я не об этом. Познакомился я тогда в Ялте с одной интересной московской штучкой – на одном столе с ней рядом лежали. Дело молодое, решил приударить за этой красоткой. Представляюсь ей: «Беломорканал собственной персоной. Герой войны и труда. Для вас можно просто Беломор». Она мне: «Очень приятно, Герцеговина Флор». А от нее такой аромат исходит! Перекурили по одной на брудершафт под разговоры о природе и погоде. Распалился я не на шутку. Гляжу, у меня дым стоит коромыслом. Пошел на абордаж, говорю: «Я табак простой, резаный. Крутить листом, как некоторые, не умею. Кэмел, например, из двух сословий табака состоит – турецкого и американского. Почему бы и нам не попробовать соединиться? Намерения мои самые серьезные. Предлагаю создать семейную ячейку – торговую марку, так сказать, «Герцог Беломор»». Смотрю, она жеманно заерзала по столу и говорит:
– Согласна на «Герцеговина Бел».
– Да ради союза – хоть Бел, хоть Мор, хоть Кан – любой каприз! Лишь бы быть с вами рядом, вперемешку, в одной набивке!
Она вспыхнула, загорелась новой папироской, уже и крышечку коробочки стала кокетливо приподнимать… Но тут вмешался Казбек и пригрозил, что отправит меня в БелБалтЛаг – восстанавливать Беломорско-Балтийский канал. И не начальником лагеря, а простым зэ-ка.
– Простым «зеком»?! – блеснул эрудицией Космос.
– Ни «зеком», а зэ-ка – заключенным каналоармейцем. Казбек кричал мне, что я есть папироса пятого сорта и мать моя – фабрика Урицкого, а потому он меня уроет и пошлет к другой матери, видимо, своей. У него манера такая: чуть что, пятую графу вспоминать. Я молчу. С Казбеком не поспоришь – выдвиженец Сталина! Отдымился-угомонился немного Казбек, задвинул меня в сторонку и разъясняет:
– Ты хоть понимаешь, под кого клинья подбивал, на кого косяки свои бросал? Это же Герцеговина Флор московской фабрики «Ява» – любимица товарища Сталина! Сталин настолько ее обожает, что курит напропалую. А в перерывах разламывает ее папиросы, набивает табаком трубку и продолжает курить.
Казбек утверждал, что в пепельнице товарища Сталина всегда лежало несколько выпотрошенных папирос. Вот тебе, брат Космос, и служебный роман, из-за которого я чуть было не загремел в лагерь, породивший меня и давший мне имя.
– Да-а, жуть как интересно. Чуть было вас, товарищ Беломор, так сказать, к праотцам не отправили.
– А ты как думал? Мы, брат, учились не по Гегелю-мегелю, а по Гоголю-моголю: «Я тебя породил, я тебя и убью» – классика жанра!
Знаешь, как Иосиф Виссарионович трепетно относился к своим вещам?! Однажды Сталин потерял трубку и звонит Берии: «Лаврентий, трубка пропала. Разберешься – доложи». Через час Берия докладывает:
– Коба, для начала, первые десять человек уже признались. Как считаешь – хватит? Думаю, есть из кого выбирать. Посоветуй, кого выбрать крайним.
– Лаврентий, не надо никого выбирать. Пересчитай и накажи всех. Все они жалкие брехуны – враги народа. Я их еще полчаса тому назад разоблачил.
– ???!!! – вылезшие из орбит глаза Берии сдвинули пенсне на кончик носа.
– Трубку нашел, – пояснил Сталин, невозмутимо раскуривая найденную трубку.
– Гениально!!! Полностью согласен.
– …а…ите! …о…о…ите! – доносились невнятные стенания пепельницы из-под груды бычков.
– Космос, спроси ее, что она хочет? – у тебя слух моложе. А впрочем, не надо. И так понятно – опорожниться ей надо. Во припекло!
Рука всемогущего Хозяина подхватила пепельницу и, вытряхнув из нее окурки в мусорное ведро, вернула на прежнее место.
– Ты, Беломорушка, расскажи ему про родителя тваво БелБалтЛаг, – воспользовавшись моментом опустошения, сказала пепельница.
– Сколько можно об одном и том же?! – откинула дверцу хлебница.
– З-закрой хлебало! Твоя з-задача хлеб стеречь, вот и с-стереги – булки не расслабляй! – присвистнул на хлебницу латунный чайник.
– Котелок носатый. Кипяток лагерный, – огрызнулась хлебница, закрывая дверку.
– В самом деле, товарищ Беломор, расскажите.
– Идея эта принадлежит царю Петру Великому, – ностальгически затянувшись дымом, начал свой рассказ Беломор. Он тогда со шведом воевал, и выход к Балтике из Белого морю ох как нужен был. Швед на своей земле совсем распоясался, «окно» в Европу рубить не дает. Осерчал Петр, психанул: поставил на полозья два корабля – малых фрегата, один, значит, «Святой Дух», другой – «Курьер», и давай волочить через леса, топи и болота от Нюхчи до Онежского озера, к Повенцу. Хотел Петр и линкор притаранить, да Меньшиков, лодырь, отговорил… «…мин хер-ц, мин хер-ц!»…тьфу! Более двухсот шестидесяти километров за девять дней Петр преодолел! У другого за такой срок уже душа отлетела бы. Спасибо местным крестьянам – подсобили.
– Не пойму, товарищ Беломор, откуда крестьяне узнали?
– А их гвардейцы Петровы штыками быстро оповестили: четыре тыщщи гвардейцев оповестили пять тыщ крестьян. По-твоему, Лексеич один должен был по болотам волочиться? Не такой он человек – Лексеич, компанейский был мужик – царь! Подобрался Лексеич к флотилии шведа на Ладоге и ка-ак жахнет всеми двумя большими баркасами, которые малыми фрегатами на бумаге значились, – шведская армада в щепки, и исконно шведская крепость Нотебург якорем пала к веслам Петра. Ну а дальше, как по карельской накатанной дорожке, Петр одержал победу над шведом в Северной войне. Эту дорогу аборигены назвали «Осударева дорога».
– Товарищ Беломор, извините за бестактность, почему «Осударева», а не «Государева»?
– Карелы, Космос, народ темный: у них в чухонском алфавите буквы «г» нет… гы, гы, гы-гы-гы – шучу. На самом деле, когда гвардейцы карелов и чухонцев штыками оповещали, то обращались к ним так: мол, о сударь, не соблаговолите ли по болотам и топям с волоком прогуляться? И так пять тысяч раз подряд. Может, для тех дикарей это первое слово было – «о сударь», как для человеческого детеныша – мама, а для тебя – фабрика. Вот карелы-зачухонцы и назвали дорогу «Осударевой», только с мелкой буквы… не шучу.
– Я по радио слышал арию Садко из одноименной оперы Римского-Корсакова, – прошелестел горшок герани.
Уж коли не дал нам господь большой реки,
Да заказал путь на море Варяжское,
Поплыл я б по Ильмень-озеру,
Проволок корабли я бы волоком
И прошел по великим рекам
Я б ко синему морю далекому…
Из этого следует, что идея тащить волоком суда и пробиться к морю Варяжскому принадлежит Садко…
– Ну ты, Петров-Водкин, даешь! Дура ты, горшок. Хоть и с геранью, а дура. «Слон и Моська», «Садко», «Обезьяна и очко» – это же басни Крылова. А я про быль толкую, – вдул горшку с геранью Беломор.
Как только «окно» в Европу прорубил, задумал Петр свет Лексеич «Осударев канал» проколоть. Но дальше задумки дело не пошло.
– Почему?
– Петр умер.
– Жа-алко…
– Нас не надо жалеть,
Ведь и мы никого не жалели…
Эх, Петруха!... Сколько недостроя нам оставил… Сколько пятилеток строим-строим, и никак… Ладно, дымим дальше.
После Октябрьской революции советскую страну со всех сторон окружали враги: ни проехать, ни проплыть, ни продымить.
Еще не все сломили мы преграды,
Еще гадать нам рано о конце.
Со всех сторон теснят нас злые гады.
Товарищи, мы – в огненном кольце!
На нас идет вся хищная порода.
Насильники стоят в родном краю.
Судьбою нам дано лишь два исхода:
Иль победить, иль честно пасть в бою, –
писал революционный поэт Демьян Бедный.
– Демьян Бедный?..
– Ну ты, Космос, дае-ешь! Бедного не знать? – позор и общественное порицание! Это же Ефимка Придворов – простигосподи-вертухаев сын из села Губовка Херсонской губернии.
– Отчего тогда «Бедный»?
– А какой же? Батя у него в Елизаветграде церковным сторожем подъедался на десять целковых в месяц. Что касается матери, то, если Ефимка и остался жильцом на этом свете, она менее всего в этом повинна: держала его в черном теле и била смертным боем. Обращалась с ним на редкость по-зверски. Кричала: мол, твоя настоящая фамилия не Придворов, а Придурков! Мальцу деться некуда – терпел каторжную совместную жизнь с матерью.
– Бедный мальчик!
– А я тебе о чем?
– А почему «Демьян»?
– Ну ты, Космос, въедливый! Откуда я знаю: может, уху любил, а может, от мамаши «шифровался». Не единожды Демьян, выступая перед собранием красноармейцев, рифмой по матушке ездил, кричал: «Моя мать была б..дь!» – щеголял своим происхождением. А там кто его знает? Официальная версия гласит: мол, в газете «Звезда» в 1911 году начинающий поэт напечатал стихотворение «О Демьяне Бедном – мужике вредном», откуда и пошел псевдоним.
«Мутить народ? Вперед закается!..
Связать его! Отправить в стан!..
Узнаешь там, что полагается!»
Ась, брат Демьян?
Стал барин чваниться, куражиться:
«Мужик! Хамье! Злодей! Буян!»
Буян!.. Аль не стерпеть, отважиться?
Ну ж, брат Демьян!..
– Товарищ Беломор, а кто они, эти «злые гады», которые «со всех сторон» обложили?
– Отвечу словами Бедного:
…Припал к винтовке враг лукавый,
В чьем сердце ненависть остра.
Кто он? Захватчик ли румынский?
Иль русский белый офицер?
Иль самостийник украинский?
Или махновский изувер?
Вот кто. И тут Ефимка вспоминает героическое прошлое своего отца – церковного сторожа:
Пред ним, дразня его напевом
Рабочей песни боевой,
На берегу на том, на левом,
Советский ходит часовой.
– Как сильно сказано! Правда, товарищ Беломор?!
– А то! По бедности, да при такой мамаше еще не так запоешь! Такого наворотишь – ого!.. В сентябре восемнадцатого Демьян присутствовал при допросе и расстреле этой… террористки, что в Ленина стреляла, как ее, Фейги, еврейкимать… Фанни Каплан. А потом, когда ее труп (а может, и не труп?)… комендант Кремля Мальков сжигал в железной бочке, Демьян плясал вокруг бочки и стихи декламировал:
Как родная мать меня
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала:
«А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Да в солдаты!..
Не сдаешься? Помирай,
Шут с тобою!
Будет нам милее рай,
Взятый с бою, –
Не кровавый пьяный рай
Мироедский, –
Русь родная, вольный край,
Край советский!»
И пошел поленца подбрасывать!
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло!
Вот ведь до чего Бедного маманя довела!
